У подножия радуги. Документальная повесть - Валентин Люков

Прохор следил за ним, сочувственно покачивал головой.

Вошла Анфиса. Увидала его бритым, оторопела. Совсем мальчишка. И больно и сладко сделалось в груди. Подошла бы, обняла его русую голову, осыпала бы поцелуями, да бабий стыд не велит. Он не знает, чего стоят ей эти недели, пока он живет у родителей. Не знает он и того, что не бывает ночи, чтобы заснула она на сухой подушке.

Прохор взял березовый веник и стал заметать бороду под печку.

Николай потянулся за костылями, стоявшими у кровати. Анфиса поспешно подала их. Он кивнул, но ничего не сказал. Тяжело поднялся, приладил костыли под мышками, с помощью Прохора оделся и вышел на крыльцо. Анфиса не посмела пойти за ним. Села на лавку напротив окна, ждала, когда он пройдет мимо.

Отец бросил веник, сел рядом.

– Вижу, девка, все вижу… Сдается мне, что и он видит, оттого и сумрачен стал.

– Уйдет он, батя, – плаксиво, как ребенок, выдавила Анфиса.

– Всякому своя дорога, девонька моя. Я тебе вот что скажу – выкинь ты эту дурь из головы.

– Это не дурь, батя! – Она не могла больше сдерживаться и зарыдала, уткнувшись лицом в шершавые ладони отца. Старик растрогался.

– Сам грешен, дочка. Была и у меня думка навроде твоей. Да, знать, сокола в клетке не удержать. Не из тех он людей, чтобы за чужими спинами в смутное время отсиживаться. Уйдет, выправится и уйдет. А может, другая думка на сердце, мы ж не спрашивали. Ну, будет, будет, может, и образуется, пока-то он никуда не собирается.

Анфиса притихла, но плечи ее продолжали вздрагивать.

Земля, скованная морозом, залубенела. Костыли звонко цокали, но не скользили – предусмотрительный Прохор Игнатьевич вбил в наконечники гвозди. От долгой ходьбы с непривычки кружилась голова. Но Николай упрямо продолжал идти. Деревня давно осталась позади, скрылось за увалом ледяное зеркало вира, свернула в сторону проселочная дорога. Николай шел по полю, которое так и не дождалось в ту осень своего сеятеля.

Осталось немного. Курган притягивал его к себе с безудержной силой. Костыль обо что-то звякнул и соскользнул. Николай едва не упал. Огляделся. Под ногами валялась минометная труба с оторванной пяткой. Неподалеку – половина опорной плиты и чуть присыпанный землей ящик с минами. Из разрушенного окопа торчал раздробленный приклад винтовки, а рядом, на бруствере, валялся совсем целый пистолет, даже не успевший покрыться ржавчиной. Николай поднял его, проверил – заряжен – и сунул в карман.

Оружие валялось всюду. Николая удивила нерасторопность местного населения. Неужели люди так напуганы, что их уже не касается война и все, что с ней связано прямо или косвенно?

Он долго искал воронку, из которой его вытащил Прохор. Но точное место у старика он не спрашивал, а сам не мог припомнить. Знал только, что где-то поблизости, у подножия кургана, развороченного снарядами. Да это и не имело значения. Он хотел только постоять здесь, на этом поле, запомнить его целиком, чтобы воскресли в памяти лица погибших товарищей, чтобы не было отныне и до конца войны ни минуты покоя, ни капли жалости к врагу и его пособникам.

В деревню он вернулся под вечер.

9

На другой день Николай попросил Прохора позвать кого-нибудь из оставшихся представителей Советской власти. Оказался в деревне секретарь сельского Совета. Секретарь был тихим, малоприметным человеком лет сорока пяти, с большой лобастой головой, рано облысевшей, с каким-то вялым, помятым лицом, низкорослый, замкнутый и стеснительный. Войдя в избу, он долго тер подшитыми валенками о рогожу у порога, искоса поглядывая на сидевшего за столом Николая. Потом неуверенно приблизился, протянул не всю ладонь, а лишь самые кончики пальцев и представился сиплым, простуженным голосом:

– Василий Синицын.

Николаю он не понравился.

– Всегда был таким или теперь научился? – довольно невежливо спросил он секретаря.

– Всегда. Вот Прохор Игнатьич скажет.

– Тогда извините, пожалуйста. – Николай решил говорить с этим человеком начистоту. – Вы коммунист, товарищ Синицын?

– Не довелось, Николай Иванович, – торопливо, словно извиняясь, ответил секретарь.

– Вы меня знаете?

– Слышал, как же!

– Ну, ладно. Когда вы были в последний раз у Гринькина кургана?

– А вот как фронт подошел, так с той поры и не был.

– Я вчера там был. Много исправного оружия. Надо собрать и спрятать до поры. Сможете?

– Рискованное дело, Николай Иванович, а ну как засекут? Деревню на пал пустят, народ порешат. Был такой случай у соседей.

– Значит, не можете? Боитесь? Или не хотите?

– Можно и рискнуть, а деть его куда? Хранить-то – место надо.

– Перенесите в лес, закопайте. Учтите, все только начинается. Я не верю, чтобы народ сидел сложа руки и ждал, когда его заярмуют окончательно. А чтобы, в случае надобности, колья из плетней не дергать, надо иметь запас, понимаете?

– Я понимаю, сам как-то думал, да боязно было и посоветоваться не с кем.

– Так вот я вам советую. А точнее – поручаю вам это сделать. Помощников сами найдете?

– Не надо никаких помощников! – отмахнулся Синицын. – Тут, знаете, люди разные, ошибешься – головой платить. Возьму своих ребятишек, сами и сделаем. Нынче же ночью пойдем.

– Сразу не закапывайте, только спрячьте понадежней, я потом проверю, а то наберете негодного.

– Обязательно, Николай Иванович. Я когда за дровами соберусь, за вами заеду. Так я пойду, Николай Иванович, подготовиться надо.

– Счастливо! Желаю вам удачи.

На этот раз Синицын сам пожал его руку и торопливо ушел.

Во время их беседы Прохор не проронил ни одного слова. А когда закрылась дверь за секретарем, как бы между прочим, спросил:

– Ты знаешь, Никола, какой случай в Мокром произошел два дня назад?

– Какой?

– Был там у них фершал по скоту, фамилию называли, запамятовал. Фашисты всех коров на учет взяли и строгий запрет вывесили – зарезать или продать без ведома. А одна бабенка возьми да зарежь свою – кормом, что ли, не запаслась, не знаю. Фершал проведал и к ней: «Как могла, такая-сякая?..» Начал измываться.

А тут заходят двое в полушубках при оружии и за него: «Кажи документы!» Он тык-мык, а что скажешь? На немцев служит. Вывели они его на площадь и пристрелили на виду у людей. Говорят, приговорен, мол, партизанами за измену. Вот какие дела-то начались. Синицын тут схитрил, незнайкой прикинулся, а ведь он это мне рассказал вчерась. Сдрейфил, видать. Но твой наказ он выполнит.

Глаза Николая загорелись.

– Да ты знаешь, Прохор Игнатьевич, что сейчас рассказал? Ты сам-то это понимаешь? Я тут только планы строю, а другие воюют! Пусть это лишь искорка но ведь на ветру из искры пламя разгорается! Там одного предателя убили, там самих гадов пугнут, а люди начнут духом крепнуть, силу чувствовать, а?

– Да уж теперь, поди, никто в стороне не останется. Зачался пожар – всяк за ведром беги. Дожили на старости-то годов, мать пресвятая!.. Я вот помню – сядет, бывало, Анфиска книжку читать, слушаешь, жизнь-то людская из одних войн и состоит, вроде бы по-иному и жить нельзя. Ведь если б всю кровь пролитую собрать, моря бы красные появились. Хучь в этой – только ишо началась, а сколько душ полегло? Ладно, мы в лесах живем, на отшибе, пока не трогают, а может и нас коснуться.

Словно в ответ на его слова в крестовину окна резко постучали.

– Сдурела, что ли? Иду-у!

Но вернулся он не с Анфисой, а со старостой.

– Ну, политрук, советуй! – с порога заговорил Карцев. – Бумага пришла: завтра к вечеру чтоб двадцать пять коров были в волости. С кого начинать? Кем кончать?

– Присядь, – Николай кивнул на табурет. – Дело ясное. Не выполнишь приказ – тебя вздернут. Говоришь, все люди? А какие люди? Ты, помнится, мне говорил, что есть и такие, которые к захватчикам душой льнут? Новым порядкам радуются? Есть?

– Конечно, есть, я же не отпираюсь.

Николай улыбнулся, окончательно сбив старосту с толка.

– Вот теперь хоть по-человечески заговорил, а то – «сами справляемся». Ну ладно, не обижайся, я тебя понимаю. Так вот: этих самых льнущих и потереби. Наберется столько?

– Да их-то меньше, но у каждого по три коровы. Что от колхоза остались, им фашисты роздали.

– Вот и оставь им пока по одной, как у всех. Объясни – таков, мол, приказ. Глядишь, они на фашиста другими глазами глянут.

– А ежели они пойдут в волость да дознаются?

– Ты пошел бы?

– Пожалуй, верно. Ну что ж, будь что будет, сделаю по-твоему!

– Тебе, Никола, только в начальниках ходить, – сказал Прохор, когда староста ушел. – Молодой, а хватка – старикам учиться. Конечно, по мирному времени быть начальником-то.

– По мирному времени я, Прохор Игнатьевич, предпочитаю детишек грамоте учить, начальников без меня хватит.

10

С вечера сильно болела раненая нога. Николай не мог заснуть. К полуночи в избе неожиданно посветлело, а стекла окон стали белыми. Николай оделся, вышел на крыльцо.